Когда фашист напал, старших моих братьев сразу на фронт забрали. А мы, комсомольцы, отставать не хотели. 13 человек, молодые, безусые, с шеей цыплячьей, написали заявления в военкомат: "Мы, комсомольцы-добровольцы, горим желанием мстить врагу беспощадно!"
Прощание было недолгим. Помню только сбитый платок матери, ее глаза в слезах. Свидимся ли?..
Попали в Челябинское минометное училище. Три месяца пролетели, как один день. Когда молодой, времени ведь не замечаешь. Скоро появились "покупатели"- лейтенанты, которые участвовали в финской войне. Они набирали лыжников.
Мы, три друга-товарища, сразу из шеренги — как один: хотим лыжниками, только бы побыстрее на фронт!

Молодежь набрали и сформировали 155-й отдельный лыжный добровольческий батальон. С месяц в Предуралье побегали, и 13 декабря под станцией Бологое состоялось наше первое боевое крещение. Вооружение было аховое — автоматические винтовки СВТ.
Страшно не было. Первый бой воспринимался многими как игра. Вот мы пойдем в бой и разнесем фашистов. Я почему-то раненых не видел, хотя они, конечно же были. Просто это в памяти стерто. Чистая страница осталась...
Тогда еще общего фронта не было. Занимали деревушку, но в домах на ночлег не оставались - а вдруг фашисты вернутся? Отходили на другие позиции куда-нибудь поближе к лесочку. Окапывались...
Однажды проходили на лыжах по озеру Селигер. Такая стояла тишина, только снег под лыжами поскрипывал. Какая-то торжественность в природе была. Даже не верилось, что война, и где-то умирают люди...
Минометы и мины тащили на волокушах, похожих на корыта из досок. Лямки нацепишь и тащишь...
Вначале приходилось несладко. Не хватало оружия, бывало, что кормились чем попало, собирали мерзлую картошку.

Летом 42-го попал под Ржев. Немцы укрепились на возвышенности, а мы в овражке укрылись с пехотой. Наступать приходилось с низины, окопаться было невозможно, только копнешь — вода выступала на поверхность. Ни спрятаться, ни скрыться. Корректировать огонь приходилось, глядя в бинокль. Видимо, тут меня и заприметил снайпер. Пуля попала в лицо, прошла пониже уха насквозь, прорубила язык. Залитого кровью отправили на повозке в ближайшую деревню, изо рта кости да осколки вытащили, а перевязать никак нельзя. Кое-где заклеили, погрузили на санитарный У-2 - и в Калинин. Кормили через трубочку теплым молоком.
Потом определили сестричку, чтобы опекала, и посадили на пароход. Еле-еле до Кинешмы доплыли. Там "посудина" окончательно сломалась. Был я такой голодный, что когда стали раненых кормить, нацарапал на бумажке: "Прошу без прокорма не оставить, если есть молоко, напоите, Христа ради!"
И снова в путь, на этот раз — в Иваново. А там и нет челюстного госпиталя. Зря, мотались. Бедная сестричка! Мучилась, пока со мной в Молотов по железной дороге ехала. Эшелоны один за другим шли на фронт, наш поезд часто стоял на запасных путях.

Ранение было жуткое, все во рту выворочено, зубы вкривь и вкось. Как увидел себя в зеркале, почему-то про девчонок подумал — теперь в мою сторону, наверное, и не посмотрят. Врачи шину наложили. Хотели было совсем зубы убрать, они ведь еле держались, да один врач вступился: "Оставим, он молодой, все у него срастется!"
Едем день, второй... Придумал, как зубы немного выправить. Нашел в полевой сумке нож, достал палочку и сделал распорку. Зубы немного подправил, удлинил палочку, снова распорку вставил. Больно, конечно, было, но раз такое дело и потерпеть можно.
Попал в Молотов и сразу на операционный стол, а он в челюстном госпитале как зубное кресло. Молодая врачиха подошла, заглянула в рот, ойкнула и куда-то побежала. Смотрю, приходит другой врач, старый, весь седой, посмотрел и говорит: "Кто надоумил распорку поставить?" А я говорить не могу, на бумажке пишу: "Я сам, собственной персоной!" Врач посмеялся: "Ай да молодец-удалец, сообразил ведь!"
Почти год пролежал в госпитале. Такого там насмотрелся! Врачи — будто портные, из кожи все могли сшить да пришить. Помню одного сибиряка, он такой здоровый был, крепкий, как кряж, а нижнюю челюсть вырвало миной и половину языка оторвало. Писал в тетрадке: "Пошел в разведку за "языком", а вернулся без своего языка".
Я сроду не предполагал, что врачи могут такое творить. С одного места кожу пересадят на другое, подождут, когда прирастет, вырежут "колбаску" да к другому месту прицепят. Я видел у одного раненого нос, который "выкроили" хирурги. На человеческий похож, даже две дырочки, но будто из дерева вырезан. Страшно!

Комиссовали меня в марте 43-го года. Дали ограничение второй степени. Сказали, что к боевой службе не годен. Направили в военкомат, а оттуда на артиллерийский завод в Молотов, где пушки выпускали. Завод — стены из досок, крыша да токарные станки. Голодно, ели молодую крапиву, суп с щепоткой крупяной.
А я тогда познакомился в госпитале с москвичом-танкистом, у него тоже было ограничение второй степени. Но его определили в военное училище. Надумали вместе сходить к начальнику училища, которого все уважительно "Батей" звали. Вытянулся я в струнку, грудь выпятил, а на ней медаль "За отвагу", орден Красной Звезды поблескивают, и говорю: "Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться! Хочу быть танкистом!" А он удивляется: "Ты ж артиллерист!" А я все одно: "Хочу на фронт. Хочу на танкиста выучиться. Руки-ноги целы. Не откажите!" Генерал-майор бумагу в военкомат с прошением написал.
Так я попал в минометном училище города Молотов, где обучался с марта по август 1943 года.

Когда начались бои на Курской дуге, курсантов училища небольшими группами стали отправлять на фронт.
Так я звании старшего сержанта командиром 76-мм дивизионного орудия в составе 657 артполка оказался под Белгородом.
В бою под Витебском 10.11.1943 г., ведя огонь прямой наводкой, был ранен пулей в бедро, но не покинул поле боя, а продолжал отбивать контратаки противника.
Потом была Латвия, где мы понесли большие потери. Помню лесок, а там в засаде немцы стояли. Наши части остановились около леса, окопались плохо, думали, что временная остановка. Не тут-то было. Фашисты нас в упор расстреляли. Весь дивизион погиб, остались в живых 48 человек. Танки немецкие потом долго утюжили это место. Всех подавили.

В апреле 45-го дошли до Кенигсберга. Помню, в одном месте прорвали немецкую оборону, надо было через мосточек перебраться, и очутились мы в таком "мешке", который называли "аппендицит". Здорово там стреляли. Поставили мы три орудия на прямую наводку. Вернулся быстро еще за одним орудием. Рядом не поставишь, места не было, лес, ниже болото. Пришлось установить позади бугорка, ниже метров на 700-800. Были там рядом лесок, хутор, два больших подвала, недостроенное кирпичное здание, в засаду поставили танк. Перед рассветом немцы пошли в атаку, а туман стоял, не видно ни зги. Фашисты насели на нас, раскурочили орудия, да еще два танка к нам прорвались. Правую ногу мою ниже колена осколком перебило. Нога туда-сюда крутилась, на чем держалась? Я еще в сознании был. А немцы совсем рядом, разговор слышал лающий, думал, что все, подойдут, кишки наружу выпустят. Но тут наши "катюши" с закрытых позиций немцев накрыли. Когда бой утих, меня в подвал притащили, а там полно раненых. Санинструктор Петров мне брюки, сапог разрезал, шину накладывает, а связист Сережка говорит: "Ну, пропала твоя ноженька!" А Петров его живо отшил: "Типун тебе на язык, голова твоя садовая, чего мелешь?! Еще хуже бывает, и то ходють!" Комбат приказал меня вывезти в полевой госпиталь. Днем мост простреливался но все равно успели.
Очнулся в палате, слышу: про меня говорят. Врач у кровати присела: "Ногу хотели отнять, да я не дала. Вы же молодой!" Что сказать? Только и смог выдохнуть: "Спасибо..."
А, видите, как повернуло. Пока везли до госпиталя, началась гангрена. Через неделю после операции ногу все же ампутировали, но, видимо, мало отрезали. Пожалели. Отправили на вторую операцию. Отрезали еще выше. Нога, к радости моей великой, стала заживать. Там свои премудрости были. Накладывали шину, кожу натягивали, на открытое место со здоровой ноги брали кожу на заплаты. И все как будто прижилось...
Но однажды, я тогда уже ходил на костылях, случилось непоправимое. Как-то умывался. Полотенцем утерся и шагнул. Так хорошо я свою ноженьку почувствовал, будто она, родная, на месте, там, где ей и быть полагается, даже пальчиками как будто пошевелил, и под коленкой вдруг зачесалось. Шагнуть-то шагнул, а самой-то ноги ведь не было! Грохнулся на цементный пол. Удар был такой сильный, что кость снова вышла наружу. Меня на носилки и в операционную. Там аккуратно кожу на ноге завернули, зашили. Рукой пошаришь - пусто, а где сердце — тоска...
Из госпиталя писал в штаб, своим ребятам. Как-то письмо пришло, а в нем строчки: "Скажи спасибо нашему комбату, что тебя вовремя вывезли. Через несколько часов после боя немцы снова атаковали. Захватили свои рубежи. Помнишь два подвала с ранеными? Там осталось кровавое месиво. Фашисты всех забросали гранатами".

До победы не додержался месяц и 10 дней. Жалко, конечно, что до рейхстага не добрался.
Что еще сказать? Долго к протезу привыкал, а потом так навострился, что даже на велосипеде ездил, ходил без палочки. В 49-м году устроился механиком в швейную мастерскую, а когда швейную фабрику построили, стал главным механиком. 25 лет отработал на производстве. Два сына у меня. Помогают. Жизнь хорошая...
Ну а теперь про главную мою песню... Еще на войне насмотрелся в Латвии, на Украине, в Восточной Пруссии на хутора, на маленькие дома, рядом с ними всегда яблони росли. И вдоль дорог тоже яблони, яблони... Глаз не оторвать.
Решил заняться садоводством. Хотя, по правде, какой из меня был в то время садовод? Ничего толком не знал. Литературы под рукой не было. Помню, в лесхозе покупал акацию и тополь по 35 копеек за корешок. По ночам поливал их колодезной водой. И ведь все прижились! Через знакомых достал первые саженцы яблонь. Так потихоньку 8 яблонек стали расцветать каждую весну, Очень помогла жена старшего брата, которая окончила Тимирязевскую академию. Вместе с другом Володей Лымарем выписывали саженцы из Мичуринска, в Барнауле разжились зимостойкой яблоней, нам даже облепиху прислали. Володя съездил к родителям в Казахстан и привез удивительную сливу-урюк. Плоды у нее были крупные и сладкие. Быстро поспевали.
Урожай всегда был хорощий: Однажды, помню, собрали 77 больших ведер вишни! И теперь плодоносят яблони, груши и сливы, на которых растут по 4-5 сортов.
А был еще такой сорт яблони — "транцидент". Загорелся и занялся перепрививкой. Через 17 лет(!) каждая яблонька стала давать по 10-12 ведер яблок. На ней стали расти и плодоносить 22 разных сорта яблонь! Вы только представьте эти яблоки — разные по размеру, вкусу, цвету. И все на одной раскидистой кроне. Жаль только, что в 1979 году зима была жутко холодная. Морозы стояли — 42 градуса! И погибла яблонька... Саженцы увозили и в Татарстан, и в Куйбышевскую, и в Оренбургскую области. Наверное, тысяча будет. Если не больше.
Конечно, мне одному куда столько? Люди приходят, помогают урожай собирать, мне ведь не жалко.
А сад вырастить просто. Надо только с землей-матушкой договориться, попластаться, каждый корешок обогреть, водой напоить. Вот и вся премудрость...

Воспоминания Веселова Петра Павловича были опубликованы в газете "Туймазинский вестник" от 23 февраля 2002 года. Статья называлась "На войне ему снились яблоневые сады". Автор В. АШИРОВА, Фото А.Арсланова