Дедушка не любил рассказывать нам о войне, для него это была очень тяжелая тема: невозможно передать словами весь ужас и всю горечь пережитых событий. Знаю, что служил в составе Третьего Украинского фронта, участвовал в Курской битве. Закончил войну в Австрии.

В интернете есть интервью с ним в газете “Вечерни Челябинск”:

— Вы ведь на войну совсем мальчишкой ушли…

— Когда началась война, мне семнадцать лет было. Призывался в армию в декабре 1942 года, а до этого пришлось поработать на двух заводах. Служить попал в тяжелую артиллерию. Месяц пробыл в учебной части в Челябинской области — учился стрелять из пушки. После чего в эшелон и… под Сталинград. Но тогда повоевать не довелось: пока собирались да ехали, наша помощь уже не понадобилась.

И нас на Дон, в Курскую область, отправили. По приезде пушки весом в восемь тонн выгружали сами. Тракторов не было. Скатывали орудия вручную. И сразу маскировали их, потому что нам сказали: «Немцы залетают сюда часто, обстреливают». И правда: каждый день наведывались к нам немецкие самолеты. Прямо надо головами летали — только что крыш домов не касались.

— Страшно было?

— Да не думали тогда об этом! Страшно стало потом. А тогда о чем думали… О еде. Голодно было на Украине. Благо местные бабушки нас, солдат, подкармливали. Жалели. Можно сказать, они нас и выкормили. Самой вкусной едой считалась картошечка! Найти ее, испечь — ничего лучше быть не могло.

— Иван Николаевич, а когда вам в первый раз стрелять довелось?

— Под Доном настоящее боевое крещение прошел. До этого тоже, конечно, стреляли, но так, эпизодически. А там прямой наводкой по «тиграм» стреляли. Разговоры об этих немецких танках давно ходили, а вот увидеть их довелось тогда в первый раз. Какое впечатление произвели? Кроме наших пушек, никакие другие их больше не брали. А так танки оказались неповоротливыми.

Для нас это, конечно, плюс: пока «тигр» разворачивался, мы успевали даже пушку зарядить. А в тот первый раз знаете, что меня больше поразило? Как два «тигра» на нас шли. Не прямо, не в лоб, а зигзагом — вправо, влево… Как только мы подбили первый танк, на нас сразу же обрушились немецкие самоходки. У нас хорошее месторасположение было — на пригорке, вся местность вокруг просматривалась…

— …Но и вы на виду!
— И мы на виду! Нас обстреливали из «пантеры» — самоходного орудия. Вот тогда уже страшно было. Увидели и первых раненых, и убитых. Поняли, что это не игрушки.

О пушках и товарищах

— Какие уж игрушки!

— Окопаться мы хорошо тогда не смогли. А ведь это главное, когда меняешь огневую позицию. Вот и получили сполна. Я тогда был заряжающим (а потом Николай Иванович был и наводчиком, и командиром орудия. — Авт.). После очередного выстрела меня вдруг ослепило. Ничего не пойму: совсем не вижу, а вроде не больно. Ну вот, думаю, говорят же, что не слышишь и не чувствуешь ранения, вот и я не чувствую.

Глаза потер руками — вроде зрение возвращаться стало. Вижу: мой друг из Юрюзани — с ним вместе призывались и служили — лежит рядом и смотрит в небо. Я ему кричу: «Миша, Миша! Давай заряжать и стрелять!» Дело в том, что в стрельбе своя политика. Есть такой термин «стрелять через каждые пять минут». За это время после выстрела противник как раз в себя приходит и получает новый удар.

Подхожу к Мише, хочу помочь ему подняться. Руку просовываю под голову, а там… ничего нет. Я сразу понял, чем меня белым ослепило…
Два танка мы тогда подбили, потом нашего наводчика ранили. Стрелять больше не могли. И пушку пришлось оставить — под обстрелом она была повреждена и тащить ее было некому...

Еще раз пришлось пушку бросить под Кривым Рогом. Тогда орудие просто разбомбили. Неудачная позиция у нас была выбрана — думаю, командирам потом досталось за это…
Однако не о брошенных пушках сожалеет сейчас спустя 62 года после окончания войны Иван Николаевич. Больно ему оттого, что не всех товарищей удавалось похоронить.

— Иногда попадали в такие переделки, — продолжает, — что сами еле ноги уносили. Предать земле погибших было просто некогда. До сих пор об этом думаю, хотя ничего поделать с этим было нельзя. Это только в фильмах всех всегда хоронят — на самом деле нечасто это удавалось.

— Иван Николаевич, многих друзей потеряли?
— Многих… А мне вот везло. Много раз везло. Однажды с самолетов противотанковыми бомбочками нас расстреливали. Они летели как горох! По привычке наклонял голову к груди, закрывал руками уши. Естественно, это не помогло бы, но... Мне опять повезло.

На спине висел автомат — от одной бомбочки железо на нем расплавилось, а я остался цел. Контужен был, а вот от ранения Бог спас. Однажды как бритвой осколками мне разрезало пилотку и брюки — сам остался невредим. И много таких случаев везения потом было. Домой приехал, мать говорит: «Жив остался, потому что я за тебя молилась». Но другие матери тоже ведь молились!

Жуковская победа

— Где застала вас весть о победе?
— О конце войны узнал в Австрии, когда стоял на посту в Карпатах. Был в валенках, потому что в горах лежал снег. Какой именно майский день это был, сейчас уже не скажу. Отметили, конечно, День Победы. Ночью. Днем нас еще две недели после 9 мая обстреливали власовцы…

— «Победные валенки» не сохранили?
— К сожалению…

После войны рядовой Буренков собирался пойти на курсы офицеров. Поехал в отпуск повидать родителей. Добирался до Южного Урала на поездах — на крышах вагонов. Однако стать лейтенантом Ивану Николаевичу не довелось: в Юрюзани у него обострилась грыжа, сделали операцию и комиссовали.

— Какая медаль дороже всех? — разглядывая награды, задаю Ивану Буренкову последний вопрос.
— Да все они дороги! Вот жуковская медаль, к примеру. Победа — его заслуга. Мне маршала довелось увидеть один раз издали. Но был он таким, как о нем говорят, — решительным, резким, хозяйственным. И за солдат горой стоял.