21 июня субботний вечер выдался тёплым и тихим. Из сада в окно Ленинской комнаты проникал аромат разных цветов. Где-то играла гармонь, пели песни, веселилась молодёжь, что невольно наводило мысль о доме, о родных и близких. Кто-то писал письма в родные края, кто-то отправился в кино. После отбоя мы все быстро уснули, только вот проснуться было суждено не всем. В четыре часа утра мы очнулись в настоящем аду. Вой и взрыв снарядов, бомб и мин, грохот обваливающихся стен, пыль, дым, огонь – всё смешалось воедино! В первые минуты пробуждения ничего невозможно было понять. Тут же прокричали команду: в ружьё! Едва разобрав оружие, мы стали отражать бешеный натиск немецких солдат в серо-зелёных шинелях. С большим трудом отбили первую атаку. Мы видели, как с германской стороны накатывалось несметное полчище врага: впереди танки, за ними – пехота, артиллерия, а в воздухе – самолёты. Горстка уцелевших бойцов-пограничников ушла в лес. Для нас наступила мучительная жизнь в глубоком тылу врага. Вооружались чем могли: немецкими автоматами и патронами, даже обзавелись их гранатами с длинными деревянными ручками. Всё это в боях отнимали у немцев. Продвигались лесами, болотами, устраивая засады по обочинам дорог. Шли на звуки артиллерийской канонады – там фронт, там свои…

«В дождливую осеннюю пору 1942 года в Ленинграде были самые тёмные ночи. Налёты вражеской авиации участились. В городе соблюдалась строжайшая светомаскировка. Даже огонь папиросы или спички мог привлечь немецкие самолёты. В Ленинграде было много вражеских сигнальщиков, которые показывали места самолётам, куда сбрасывать смертоносный груз. Они сигналили ракетами, фонариками, светом керосиновых ламп. Я, в качестве начальника патрулей одного из районов города, проверял несение службы патрульными. Был приказ: где появится свет, гасить его автоматной очередью без предупреждения. Били и по освещённым окнам. Как-то раз возвращался я в три часа ночи с патрульной службы, и заметил на железнодорожном полотне два силуэта. Вдруг вспыхнул яркий свет и тут же погас, сигнальщики скрылись в темноте. Это была облитая бензином тряпка. Одной минуты было достаточно, чтобы враг заметил место с самолёта и начал бомбёжку. На этот раз пострадал пятиэтажный дом. Слышались крики зовущих на помощь людей. Вторая бомба попала уже на наше караульное помещение, от развалившейся печки тут же возник пожар… Зимой еле теплилась жизнь гражданского населения Ленинграда. Как в кино при замедленной съёмке — так вот медленно передвигались люди. Транспортное движение было приостановлено. На улицах — непроходимый снег. Нескончаемым потоком шли живые люди, укутанные в тряпьё. Они отвозили в санках своих мёртвых родных, сами похожие на мертвецов. Многие так и умирали на ходу. Люди едва передвигали ноги в поисках воды… Зима стояла морозная. Можно было бы разогревать снег, да нечем: вся мебель сожжена, всё, что могло гореть, сгорело. Водопровод вышел из строя, отопительная система тоже не работала. Почти в каждой квартире лежали замёрзшие целыми семьями. Никто не хотел идти в бомбоубежище – не хватало сил. Люди грязные, вшивые, истощённые. Дети – жалкие, неподвижные, сгорбленные, их суровые лица походили на лица маленьких старичков…»

«На праздник 1 Мая 1945 года я оказался в дороге. Вёз в Краков два вагона авиационных боеприпасов. Как-то непривычно было: никаких налётов – ни воздушных, ни наземных. На каждой станции царило оживление, видны были радостные лица людей. Утром 9 мая мы подъехали к польской границе. Поезд остановили, отцепили вагоны и не пустили дальше. Странно… Тут стихийно поднялась беспорядочная стрельба из всех видов оружия. И стреляли вверх. Потом послышались крики «ура!», и раздалась музыка. Люди обнимались, целовались, хотя видели друг друга впервые. Я стою и ничего не понимаю. Подошла ко мне старушка в слезах и говорит: «Сыночек, радость-то какая – победа!» Шум приближался. От этого слова потеплело на душе. Я опорожнил весь диск автомата, салютуя в честь Победы. Наконец-то скоро домой! Но это скоро длилось ещё полгода».