Мальчишкой отец попал на войну, семнадцатилетним подростком его призвали в 1943 году. Он попал в разведчики. Ходили втроем, вчетвером за «языком».
Нужно было пробраться во вражеский окоп, подстеречь зазевавшегося немца, оглушить его и притащить в наше расположение. Это и был «язык», который мог сообщить точные сведения о дислокации и планах немцев.
Война – вещь неприглядная и жестокая. Отец нам рассказывал правду глазами деревенского паренька, попавшего в эту бойню волею судьбы.
- Опасное это дело – ходить за языком. Пока через поле к немцам ползешь, сто раз убить могут, пули вокруг «вжик, вжик, вжик», и каждая из них может твоей оказаться. Ползешь, в землю вжимаешься. А еще страшно, когда ночью трассирующими пулями стрельбу ведут. Они в полете светятся, светящиеся дуги во тьме видишь. И это оказывается еще хуже, чем когда только слышишь.
Ну, переберемся, подкараулим какого-нибудь немецкого солдатика, свяжем и тащим, кляп ему в рот, и понуждаем, чтоб сам полз, а он, естественно, не хочет. Намыкаешься, пока к нам доставишь, а пули жужжат…
Хорошо, если худой попадется, но несколько раз попадались 40-50-летние мужики-бугаи. Там же не выбираешь, кто попадется… Тащим «языка», надрываемся, а он – неподъемный. Пот лицо заливает, земля в рот лезет, пули жужжат – а ты его тягаешь. Я – парнишка, а другие разведчики - мужики крепкие, бывалые, и то не выдерживали. Иной раз уже почти дотащишь, а сил нет, вымотаешься, старшие между собой говорят:
- Давайте его застрелим! Здоровый больно, сил больше нет его тянуть, скажем, что убит в дороге – пуля попала…
Я в слезы:
- Дяденьки, не надо, близко уже. Мы дотащим. Совсем немножко осталось.
Они поглядят:
- Ишь ты, дурачок маленький, чего ты их жалеешь? Себя пожалей! Неужели не устал?
А мне и немца, и нас жалко, сколько мы с ним намучились, и тут почти в конце – убивать…
Но несколько раз меня слушали. Мужики передохнут - и мы дотащим языка до расположения части, а несколько раз убили. Я про это, конечно, помалкивал, вот вам сейчас только и рассказал.

Не должно быть войны! И убивать нельзя – не хорошо это. Я когда первого немца убил, не вблизи, а издали, в перестрелке, мне так плохо было, сначала вырвало, потом крутило-мутило меня еще почти сутки. В осколок зеркала себя увидел – весь белый, лица на мне нет, и плохо мне, как будто я себя убил. Но никто надо мной не смеялся, все говорили:
- Потерпи, пацан. Это пережить надо. Это у всех так бывает. Первый – самый тяжелый.
- А ты, пап, многих убил?
- Не знаю. Пять-шесть человек точно, сам видел, а больше не знаю. Не всегда видишь. Но вот что я вам скажу: убивать и быть убитым никому не хочется. Всем жить охота. Какой человек добровольно под пули полезет? Нам командуют: «В атаку! Вперед!» И бежишь в атаку, стреляешь, а сзади политруки бегут с оружием, но не на врага, а в нас стрелять, если мы приказа не послушаемся. Так меж двух огней и воевали.
И никуда от этого было не деться. Помню через месяц, как я на передовой оказался, у нас в части показательный расстрел был. Расстреливали «самопалов».
- Это как?
- Которые себе увечье нанесли, чтобы их комиссовали. Их было двое. Один мужик лет сорока - он себе руку прострелил. А другой, парнишка молоденький лет двадцати, тот в ногу стрельнул. Как будто вражеские пули в них попали. Но политруки дознались, перед всем строем прочли обвинение и расстреляли. Мужик на колени упал, в ногах валялся, плакал, просил: «Братцы, простите Бога ради, не убивайте! Братцы, семью пожалейте!» А мальчишка терпел, только лицо дергалось. Расстреляли, чтоб другим неповадно было. Тяжело было на все это смотреть. И я их сильно не осуждаю. Всем жить хочется! Я вам другой случай расскажу.

Это случилось в конце войны под Кенигсбергом. Выдался погожий летний денек. Совсем мирный. А мы уже так устали от войны. Всем хотелось мира. Чтоб выбросили белые флаги – и никаких снарядов, и тишина - мир долгожданный наступил! Сами немцы кричали нам из окопов: «Гитлер капут!» И готовы были сдаться.
И вот в такой блаженный солнечный день наступило затишье. Мы пообедали, кто-то стал стирать, кто-то латать. Все занялись будничными делами, как будто и нет войны.
А неподалеку был светлый лесок. Я и пошел туда. Присел под кусток. Сижу. Смотрю. И так мне хорошо стало. Птицы кругом щебечут, перелетают с ветки на ветку. Цветы какие-то колышутся на поляне. Разогретой травой пахнет. Белые барашки облаков разбрелись по всему небу. Мило все, как у нас в деревне. Вспомнил я дом, отца…
И вдруг хрустнула ветка. Я вздрогнул и взглянул в направлении звука. И что же я увидел? На противоположном конце поляны под кустиком сидел белобрысый парнишка в немецкой форме за тем же делом, что и я. Ворот гимнастерки был расстегнут. Видимо, и он за минуту до этого был в том же мечтательном настроении, что и я.
Мы всматривались друг в друга, не отрываясь. Автоматы наши лежали в траве рядом. Мы были с ним ровесниками, видели друг друга впервые и неприязни друг к другу не испытывали.
- Испугается ли он? Начнет ли стрелять? Стрелять ли мне? – стремительно проносилось в моей голове. Я лихорадочно думал, что делать. Было ясно, что войне скоро конец. Убивать не хотелось. Умирать тоже. Хотелось жить.
Я медленно улыбнулся и осторожно поднял руки, показывая, что в них ничего нет. Он понял, кивнул, несмело улыбнулся в ответ и тоже показал мне пустые ладони. Мы медленно стали пятиться назад. Оставалось оружие. Как его взять и не получить пулю в лоб? Немецкий парень, видно, думал о том же. Не переставая улыбаться и напряженно всматриваться друг в друга, мы одной рукой взяли автоматы и, не поднимая их, отступали вглубь леса, пока не достигли ближайших деревьев. Тут мы вскинули автоматы за спину, подтянули штаны и пустились наутек. Мое сердце гулко колотилось, готовое выпрыгнуть из грудной клетки.
- Жив! Был на волосок от смерти! Молодец пацан! Не выстрелил! И мне не пришлось стрелять!
Никому о том случае я не рассказал. Не похвалили бы меня. Еще бы и под суд отдали. Но рад, что так получилось. Надеюсь, что и тот парнишка уцелел. Может, тоже сейчас о том случае детям рассказывает.
Развязывают войны правители, а простым людям она не нужна. Хотя и много пользы нам от нее было!..
- Ты что, пап? Какая польза? Война всю страну нашу обездолила! Сколько людей погибло, сирот, калек осталось!
- А такая! До войны у нас, в основном, ручной труд был, а краны подъемные, экскаваторы, машины только после войны стали широко использоваться. Много трофейных вывезли. После войны стали стыдиться рабский труд использовать, а до этого все больше киркой да лопатой орудовали, людей не жалели, я уж не говорю про заключенных. А тут Европы начали стесняться. Людям большое облегчение после войны вышло!
Вот такие парадоксальные вещи говорил мой отец.

Как-то его, фронтовика, пригласили в мою школу по случаю Дня Победы, рассказать о войне. Они с мамой заволновались, в чем пойти отцу, и решили купить ему костюм.
Каково же было изумление нас, детей, когда вечером мы встретили у калитки довольных маму и отца в ярковасильковом костюме. Никогда ни до, ни после мне не приходилось видеть такого костюма, вернее, костюма такого цвета. Он горел, как фонарь, его было видно за километр.
- Ну, вы даете, - выдохнули мы, - а чего-нибудь попроще нельзя было купить, более обычного, более привычного?
- А нам этот очень понравился, - засмеялись родители,- он к папиным глазам идеально подходит.

И наш Кузьма Васильевич на следующий день торжественно пошел в школу в ярковасильковом костюме и с гармошкой через плечо. Я не знала куда глаза девать. Вся школа высыпала его встречать. Учительницы окружили отца веселой стайкой и повели в учительскую, а у него глаза разбежались при виде стольких «хороших» и нарядных, по случаю праздника, женщин. Учительницы передавали отца из рук в руки, как эстафету, все шесть уроков, а в перемены поили его чаем с печеньем в учительской. Периодически я слышала, как он играет на гармошке и поет военные песни: «Эх, дороги, пыль да туман», «Вставай, страна огромная», «Катюшу», а ребята и учителя подпевают ему. В общем, несмотря на мои опасения, выступление прошло на «Ура!» И на следующий день в школе только и разговоров было, что о моем отце. После этого его еще несколько лет приглашали в школу, пока мы не переехали на новую квартиру.

Со временем я перестала стесняться отца и на вопрос, кто мои родители, гордо отвечала: «Мой папа – разведчик!» Думаю, что большинство спрашивающих считали, что разведчик - это что-то вроде Штирлица, и осторожно спрашивали: «Люба, а вам книги на дом не присылают?» Была такая особая привилегия – рассылка книг на дом по каталогам издательств. И я скромно отвечала: «Пока нет».

Вот такой геройский был у меня папка!